Жернова истории - Страница 28

Для себя хочу я прежде всего, чтобы совесть была чиста. Чтобы утром можно было бы без омерзения глядеть в зеркало и не нашаривать в кармане наган, чтобы выбить мозги той ненавистной роже, которая уставилась на тебя из зазеркалья. Впрочем, у меня и нагана-то нет…

Сейчас на твоих глазах, парень, рождается новый мир. Ты ведь знаешь, что потом и кровью, энтузиазмом и ненавистью, восторгами и проклятиями, надрывая последние силы, – встанет держава, и вырастут люди, способные остановить собой удар самой страшной на тот момент машины тотального порабощения и уничтожения. Ведут же этих людей за собой не ангелы – такие же люди, обуреваемые в том числе и далеко не самыми похвальными человеческими страстями, и о шкурных интересах не забывающие, и подсиживающие друг друга, и готовые затоптать невиновных, – но при всем при том тянущие дело созидания вперед.

Никакого сравнения с теми проклятыми десятилетиями, из которых меня зашвырнуло сюда. Там дорвавшиеся до власти ничего не строили и никуда не вели. Они лишь паразитировали на разложении доставшегося им одряхлевшего, но изначально еще довольно живучего организма. Сначала они окончательно лишили его жизнеспособности, а потом пировали на трупе, как стая стервятников…

Но раз уж случай выдал мне возможность жить в другом, отнюдь не более легком, но в любом случае менее подлом времени, то буду жить во всей полноте этого слова, вдыхать воздух времени полной грудью, вместе со страной прилагая и свои силы к тому, чтобы избежать ошибок, чтобы не наступать на ставшие известными в моем времени грабли. Вот тогда – может быть! – система, становление которой будет куплено меньшей кровью, не прорастет жесткой скорлупой внутрь себя, не закостенеет окончательно, не станет со временем равнодушной к живым людям. А люди эти, когда задует ветер перемен, сделают правильный выбор и смогут поймать этот ветер в свои паруса, не разламывая добытого потом и кровью их отцов и дедов как клетку, сковывающую любое движение.

«Ну и наглый ты тип… Виктор Валентинович!» – подумал я, теперь даже мысленно уже не целиком отождествляя себя с человеком, провалившимся из своей реальности в 1923 год. С другой стороны – делай, что можешь, и свершится… Что свершится? А свершится то и настолько, что и насколько ты сможешь. И если то, что ты делаешь, впишется в поступь истории, то нельзя исключить, что сможешь ты немало.

Кто же после этого скажет, что я не наглый тип?!

Но раз уж ты берешь на себя ответственность за право «делать, что должно», ты не должен стоять в стороне от того мира, который пытаешься сдвинуть с колеи. Если ты будешь один против целого мира – не сдвинешь. Сдвинуть мир можно, только двигаясь вместе с ним. А ты – вместе?

Копаясь в памяти Виктора Осецкого, я с самого начала с удивлением и с нарастающим иррациональным страхом обнаруживал, что сей субъект не имел в своей жизни до сентября 1923 года практически никаких личных привязанностей. Ни с родителями, ни с родственниками он уже давно никаких контактов не поддерживал и даже не интересовался их судьбой и местонахождением. Осецкий не имел друзей и даже приятелей, хотя довольно ровные поверхностно-приятельские отношения со многими коллегами по службе и с собратьями по эмиграции он поддерживал (хотя бы с тем же Красиным). Он мог принимать живое участие в судьбе людей, с которыми сталкивался, и ревностно отстаивать интересы дела, которым занимался, – но ни друзей, ни соратников не приобрел. У него не было ни жены, ни любовницы, а лишь отрывочные полустертые воспоминания о мимолетных связях.

Взяв от Осецкого без особого напряжения его память, жизненный опыт, манеры, внешнюю сторону его стиля общения с людьми, которые и моему обыкновению особо не противоречили, – я не смог принять его отношения к жизни. Ведь не случайно же он хотел совсем недавно плюнуть на все и перебраться на теплое место в итальянском торгпредстве? И не случайно провалившаяся в прошлое моя личность вступила в конфликт с этим намерением, и Виктор Осецкий, с подсаженным ему попаданцем (то есть мной), пребывает ныне в Москве, а не в Риме. Но вот той социальной изоляции, в которой жил Осецкий, я еще не преодолел. Я и сам не могу похвастаться особо хорошей коммуникабельностью, но из этой изоляции надо выбираться, и выбираться как можно скорее!..

Промучив себя почти все воскресенье этими мыслями, под вечер я уже не был способен к каким бы то ни было размышлениям. Голова обрела состояние спасительной пустоты и какой-то отупелости. Безо всяких мыслей я проделал обычный комплекс физических упражнений, перекусил, затем лег раньше обычного в постель и заснул глубоким, без сновидений, сном.

В понедельник к концу рабочего дня в мой кабинет заглянула Лида Лагутина и поинтересовалась:

– Ну как, Виктор Валентинович, не передумали заняться спортом?

– Не передумал, – отвечаю со вздохом, отрываясь от бумаг, разложенных на столе.

В последние дни навалилась масса работы по претензиям, связанным с поставкой некачественного товара. Кое-кто в торгпредствах, как обычно, либо мух не ловит, либо ловит немало себе в карман – и отнюдь не мух… Тряхнув головой, словно отгоняя от себя эти мысли, встаю из-за стола и обращаюсь к Лиде:

– Ну веди, показывай, где из меня будут делать спортсмена (чуть не ляпнул – «супермена», – но все же вовремя прикусил язык).

Мы с Лидой доходим пешком до Лубянской площади, пересекаем ее и выходим на Рождественку. По этой улочке сначала лезем в горку, а потом спускаемся к Трубной площади.

– Ну а отсюда уже рукой подать, – говорит моя спутница.