Жернова истории - Страница 33

Оказывается, что здесь, в Коммунистическом университете, ведет занятия и еще один человек, с которым я был бы не прочь познакомиться, – Давид Борисович Рязанов. О нем мне со смехом рассказал Адам Войцеховский. Оказывается, Рязанов у них читал курс лекций по истории социализма. И вот однажды какой-то студент выразил сомнение в том, что Робеспьер имеет право именоваться революционером. Давид Борисович пришел в такое возбуждение, что все оставшиеся занятия посвятил доказательству тезиса о революционности Робеспьера. В результате весь курс приобрел обширнейшие и уникальнейшие знания по истории Великой французской революции, но вот изучение курса истории социализма было сорвано.

В общем, в тот день я не свел знакомства ни с Бухариным, ни с Рязановым, однако круг моих знакомств все же расширился. Довольно неожиданно для меня по окончании лекции Бухарина Лида Лагутина заявила:

– Виктор Валентинович, мой папа уже не первый раз выражает желание познакомиться с работником Наркомвнешторга, у которого мы проходим свою практику. Может быть, вы не откажетесь заглянуть к нам домой?

Зачем же отказываться? Во-первых, было бы неплохо познакомиться с человеком из Коминтерна, и во-вторых, мне было любопытно понаблюдать, насколько далеко – и в каком направлении – простирается явно видимое желание Лиды закрепить наше знакомство.

Квартировала Лида с отцом не так далеко от центра города, в том самом Доме Советов, от квартиры в котором я не так давно отказался, – в доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке. Там они занимали большую двухкомнатную квартиру – по тем временам, можно сказать, роскошные апартаменты. Когда мы взобрались на четвертый этаж, плюнув на медлительный лифт, оказалось, что ее папа уже дома, и не один.

– Папа, познакомься, пожалуйста, – это наш руководитель практики, Виктор Валентинович Осецкий, – представила меня Лида.

– Михаил Евграфович Лагутин, – протянул мне руку невысокий, но крепко скроенный мужчина лет пятидесяти («Тезка Салтыкова-Щедрина, – подумал я. – Забавно!»). – Кстати, хочу вам представить, – и он жестом подозвал молодого человека, маячившего поодаль за его спиной, который мне смутно кого-то напоминал. – Это Лазарь Шацкин из КИМа. Впрочем, сейчас он студент, как и моя дочь. Только он учится не в Свердловском университете, а в Комакадемии.

Одному из организаторов российского комсомола, а затем и Коммунистического интернационала молодежи был всего двадцать один год. Одет он было просто, как и многие студенты того времени, – в обычную гимнастерку. Лицо располагающее, открытое, на голове – пышная вьющаяся шевелюра.

Михаил Евграфович позвал всех к столу – пить чай, – и разговор вскоре свернул к прошедшему весной XII cъезду РКП(б). Лагутин вспомнил о выступлениях Владимира Косиора, Давида Рязанова и Лутовинова из профсоюзов против нарушений партийной демократии и покачал головой:

– Хотя они и правы по существу, но такие нападки на съезде дезориентируют партию и создают почву для демагогии оппозиционных группировок, подобных «Рабочей правде» Мясникова.

Лазарь Шацкин в ответ кивал, но тем не менее заметил:

– Очень плохо, что ЦК, вместо того чтобы признать наличие болезни и искать способы лечения, пытается лишь заткнуть рот критикам. Если болезнь долго загонять внутрь, это чревато тяжелыми последствиями.

– Боюсь, что эта болезнь относится к разряду неизлечимых, – вставил я.

Все трое моих собеседников, включая Лиду Лагутину, воззрились на меня со странным выражением – как будто не могли поверить, что им довелось услышать такие слова. Решаю взять инициативу в свои руки:

– Лазарь, вот вы второй год учитесь в Комакадемии и должны уже немного разбираться в марксистской теории.

Щацкин поднимает на меня глаза с некоторым недоумением – к чему это я веду?

– Вы уже должны знать, что политический строй общества в конечном счете определяется его экономическим строем, – продолжаю тянуть нить разговора в нужную мне сторону. – Почему в буржуазном обществе присутствует пусть урезанная, классово ограниченная, но демократия? Потому что экономический строй капитализма подразумевает формальное равенство всех участников рынка – будь то мелкий лавочник, Рокфеллер со своей нефтяной империей, рабочий, продающий свою рабочую силу, или банкир Морган, ворочающий миллиардами долларов. На рынке все они – продавцы и покупатели. Разумеется, это равенство формальное, а их реальные отношения определяются тем, как наполнен кошелек. Такова же и буржуазная демократия. До последней трети двадцатого века она вообще допускала к голосованию только представителей имущих классов. Но даже формальное введение всеобщего избирательного права не дает реального равенства, ибо политические отношения точно так же, как и экономические, определяются количеством денег, брошенных на чашу весов.

– Ну и к чему эта лекция?

Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.

– К тому, – отвечаю, – что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы ни называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его «государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу и постольку переставшей быть капиталистической монополией». И где же вы видите у нас экономические отношения – подчеркну, именно экономические, а не политические, – «обращающие» эту государственную монополию «на пользу всему народу»? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере не считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.